Российские историки по-новому прочитали переписку «большой тройки»
Российские
историки по-новому прочитали переписку «большой тройки»
Одним из
заметных событий минувшей недели стал выход в свет двухтомного документального
исследования переписки Сталина, Рузвельта и Черчилля в годы войны. О том, что
открылось ученым, «Огонек» расспрашивал одного из авторов
исследования — доктора исторических наук, заведующего кафедрой истории и
политики стран Европы и Америки МГИМО МИД России Владимира Печатнова.
— Владимир
Олегович, хотя изрядная часть документов времен войны до сих пор не всем
доступна, переписка «большой тройки» и в научной, и в популярной
литературе представлена широко. Но вот презентовано новое большое исследование
— ваше. О чем оно?
— Нам с
соавтором — преподавателем МГИМО Искандэром Магадеевым — повезло: наш проект
получил поддержку МИД России и нам помогали не только с доступом, но и с
выявлением материалов. Особенно в части, касающейся шифропереписки Молотова и
Сталина с послами. Благодаря финансовой поддержке фонда «Русский мир»
мы смогли основательно поработать и в западных архивах: за пять лет собрали
около 5 тысяч документов из разных фондов (например, Черчилля, Идена,
Рузвельта, из Национальных архивов США и Великобритании) и проанализировали под
таким углом зрения, под которым они никогда не рассматривались.
— Под каким
же?
— В середине
1990-х я работал в американских архивах и увидел черновики посланий Рузвельта
Сталину. В глаза бросилась правка президента. Тогда я впервые и задумался над
тем, что было бы интересно проанализировать, как писались послания каждой из
сторон. В Москве, когда я вернулся, выяснилось, что большая часть документов по
переписке Сталина с союзниками рассекречена с 1999 года, но в нее почти никто
не заглядывал.
— Неужели
тут оказалось возможным найти что-то новое?
— Вот именно
с такой реакцией мы сталкивались в начале нашей работы. Но как только были
опубликованы несколько фрагментов, в профессиональном сообществе возник
интерес: оказалось, что и знакомые всем документы могут «заговорить»
иначе. Мы обращали внимание на те материалы, которые никто не удосужился
изучить подробно. Причины были разные — не нужно, неинтересно, а подчас и
неудобно. Особенно для Черчилля. Даже его биографы избегали упоминаний о
некоторых фактах…
— Например?
— Послание
Сталину в июне 1945 года, о котором Черчилль рассказал в своих мемуарах,
приведя его текст целиком. Письмо было жестким по содержанию и стилю, написано
в ходе Триестского кризиса, когда СССР поддержал претензии на Триест югославов,
а англичане с американцами — итальянцев. Но в московских архивах этого письма
Черчилля не обнаружилось. Выяснилось, что он так его и не отправил, а в
мемуарах использовал как отправленное: уж очень хотелось продемонстрировать,
как он жестко выговаривал Сталину. На самом деле он отправил вежливое и
сдержанное письмо, оно как раз в архивах есть. Не думаю, что подмена была
сознательной: прошли годы, Черчилль мог просто забыть, какое письмо он отправил
в Москву, и найденный в черновиках вариант пришелся в самый раз. А вот биографы
Черчилля не могли не знать и просто замолчали этот факт, чтобы не портить имидж
экс-премьера.
— И часто на
словах было одно, на деле другое?
— В нашем
исследовании мы как раз и сравнивали вежливую фразеологию посланий, особенно
английских, с подлинным настроем, который стоял за словами, и с происходившими
реально событиями. В сравнении очевидно, что двойные стандарты были популярны и
тогда. Мы лишь хотели понять мотивы, которыми руководствовались все участники
процесса.
— А в
архивах США вы нашли нечто подобное письму Черчилля?
— Нашли.
Например, документ, из которого следует, что Рузвельт сам напрашивался на
размещение в советском посольстве во время Тегеранской конференции 1943 года.
Версия американских исследователей до сих пор заключалась в том, что коварный
Сталин заманил их лидера на советскую территорию всеми правдами и неправдами,
чтобы того было легче подслушивать. Но мы обнаружили совпадающие донесения
дипломатов (СССР и США), свидетельствующие о том, что поселиться бок о бок со
Сталиным было горячим желанием самого Рузвельта. Он скрытно, даже от своего
ближайшего окружения, сообщил о нем советскому лидеру, но просил представить
все так, чтобы никто не догадался о его просьбе.
— Зачем ему
это?
— Рузвельт
не был наивным человеком и, конечно, понимал, что окажется «под
колпаком» на советской территории. Но он очень хотел продемонстрировать
Сталину, что не боится этого и что ему нечего скрывать от союзника. Так
сказать, зарекомендовать себя с первой встречи, завоевать доверие советского
вождя. И добился своего. Сталин был впечатлен его открытостью.
— Рузвельт
переиграл Черчилля в снискании расположения Сталина?
— Пожалуй.
Он конкурировал с Черчиллем, который пытался выступать посредником в диалоге
между Сталиным и президентом, опередил его и в первой личной встрече — в
августе 1942 года. Рузвельт ревниво относился к тому, что британский премьер
вел более активную переписку со Сталиным. В итоге Рузвельт преуспел: Сталин
относился к нему более ровно и уважительно, чем к Черчиллю. Особенно после Тегерана,
когда президент США стал главным партнером, а вес Великобритании в мировых
делах пошел на спад. Сталин, как правило, не позволял себе колкостей в адрес
Рузвельта.
— Что,
по-вашему, тут было решающим: личность визави или усиление экономико-военной
мощи партнера?
— Главным
был трезвый расчет. Хотя и личностный аспект не стоит сбрасывать со счетов:
Рузвельт был человеком уравновешенным, последовательным, с четкой стратегией в
отношении СССР, что вызывало симпатию. Но еще важнее было то, что Рузвельт
оказался нужным партнером в достижении сталинских целей: он, в отличие от
британца, был более склонен идти на уступки СССР в Восточной Европе, на Среднем
и Ближнем Востоке, был жестче настроен в отношении Германии. Кроме того, имелся
и расчет на помощь США в восстановлении разрушенной войной экономики СССР.
— О разнице
в подходах Сталина говорят прозвища Капитан и Кабан, присвоенные соответственно
Рузвельту и Черчиллю…
— Вот только
не Сталин их придумал — это советские разведчики. Конечно, они не могли не
знать об отношении вождя к обоим лидерам, и прозвища довольно точно отражают
это понимание. Сталин, кстати, эти прозвища никогда не использовал. В отличие
от англичан, которые за глаза величали его «медведем»,
«варваром» и т.д.
— Он знал?
— Думаю, да.
И всегда болезненно относился к унижению достоинства СССР и своего личного. Он
не раз пенял Черчиллю, что британские военные, например, относятся к своим
советским коллегам со снобизмом, смотрят на них враждебно, свысока.
— И как
Черчилль реагировал?
— Он был
эмоциональным человеком и всегда реагировал бурно и на выговоры, и на
комплименты Сталина. На последние даже сильнее, потому что они были редки, а
когда случались, то вызывали у Черчилля даже слезы умиления. Об этом англичане
тоже не любят упоминать, как и о том, какие ответные комплименты Черчилль
отпускал в адрес СССР и его вождя. Дошло до того, что даже советская система
удостоилась похвалы: мол, он, британский премьер, против нее не возражает, если
она дает счастье простому народу.
— Когда это он
так «прозрел»?
— После
Сталинграда. Тогда Черчиллю стало ясно, что СССР вынесет главные тяготы войны и
без него победы не будет. Весна 1943 года — время самых прочувствованных
высказываний Черчилля в беседах с Майским (Иван Майский — посол СССР в Великобритании.—
«О»), да и в посланиях Сталину, особенно по случаю очередной
победы Красной армии. Это был момент наивысшего восхищения и отчасти зависти
Черчилля к советским успехам на фронте.
— Ваше
впечатление: кто из троих сильнее как политик?
— Все были
личностями выдающимися, действовавшими в критическую переломную эпоху, хотя и
очень разными. Если взять за критерий тон посланий, можно прийти к выводу, что
советская сторона, изъяснявшаяся ясно и четко, выглядит сильнее,
последовательнее и достойнее, чем ее визави, часто уклонявшиеся от прямых
ответов и твердых обязательств. Но, если добавить к переписке фон, на котором
она шла (донесения послов, внутренняя переписка, обмен посланиями между
Рузвельтом и Черчиллем), а также реальное развитие событий, то становится
очевидным, что Сталину не удалось добиться главного — изменить общую стратегию
союзников, направленную на ведение войны чужими руками, прежде всего ускорить
открытие второго фронта. Впрочем, сбить их с этой позиции было, видимо,
невозможно. При этом были вопросы, по которым Сталину удавалось успешно
нажимать на союзников, добиваясь, например, увеличения поставок по ленд-лизу.
Кстати, не в последнюю очередь на уступчивость Черчилля и Рузвельта в этом
вопросе влиял комплекс вины за проволочки с открытием второго фронта. И Сталин
умело это использовал, выбивая дополнительные поставки и заставляя приезжать
Черчилля и Рузвельта на встречи в Москву, Ялту и Тегеран. Как известно,
американцу крайне не хотелось ехать так далеко, в том числе и по состоянию здоровья,
но для Сталина это был вопрос престижа. Выиграл советский вождь и в вопросе
создания военно-политической комиссии по Италии, хотя союзники собирались
вообще не допускать его к итальянским делам. Ему удалось отстоять участие СССР
в разделе трофейного итальянского флота. Или польский вопрос: Сталин сумел
настоять на сохранении просоветского правительства в Польше… Думаю, он выжал
из них все возможное и дотянулся до того, до чего можно было дотянуться. И на
Западе, особенно в окружении Черчилля, признавали, что Сталин более сильный
политик и военный стратег, чем родной премьер.
— Изменился
ли взгляд Сталина на своих адресатов за пять лет? Может, поменялся стиль
обращения к ним?
— В чем-то,
наверное, изменился. Он лучше их узнал, научился играть на противоречиях,
использовать их сильные и слабые стороны, особенно более эмоционального и
импульсивного Черчилля. Другое изменение — постепенное переключение внимания с
Черчилля на Рузвельта как главного партнера. Стилистика переписки менялась мало
— все тот же скупой, сугубо деловой тон, изредка разбавляемый нотками теплоты.
Неизменным, думаю, оставалось и подозрительное классовое отношение к
«буржуазным деятелям», с которыми нужно было всегда быть начеку.
Выросла уверенность Сталина в себе, которая постепенно перерастала в
самоуверенность. Один тому пример — это замена опытных ветеранов советской
дипломатии — Майского и Литвинова (Максим Литвинов — посол СССР в США.— «О»),
которые сыграли важную роль в становлении переписки с Черчиллем и Рузвельтом.
Тем самым Сталин хотел показать недовольство союзниками, когда те в очередной
(и последний) раз отложили открытие второго фронта. Но он уже ощущал, что
теперь справится и без помощи ветеранов, и отправил на смену им молодых послов
— Громыко и Гусева, которым тогда не было и 40 лет. Конечно, сменив опытных
послов, Сталин немало потерял — и в качестве оценок, и в степени
информированности о ситуации в союзных столицах.
— А у
западных лидеров тон в посланиях к Сталину менялся?
— Менялся в
зависимости от обстоятельств, причем в широкой амплитуде — от холодности до
братания. Последнее наблюдалось в момент открытия второго фронта. Кстати, не
только Сталин, но и союзники в тот момент были как никогда приветливы — Кремль
выполнил обещание, оттянув немецкие силы от Нормандии с помощью операции
«Багратион», снизив тем самым возможные потери британцев и
американцев.
— А после
личных встреч каков был настрой?
— Это
зависело от результативности переговоров и от личного общения. Как правило, все
бывали довольны результатами, союзники рассыпались в благодарности, а Сталин в
одном из писем после Тегерана даже дописал лично от себя «привет!». В
ходе встреч каждый проверял свои заочные представления о партнерах. Сталин,
например, мог убедиться, будучи внимательным психологом и наблюдая за тем, как
общались между собой Черчилль и Рузвельт, что между ними нет полного согласия,
более того, присутствует соперничество. И он использовал их разногласия,
начиная с Тегерана, где Рузвельт явно подыгрывал Сталину за счет Черчилля, что
того очень обижало. Рузвельт вообще рассчитывал на личное обаяние. У него была
заветная цель — изменить сталинский подход к отношениям с Западом. Американца
волновало, что будет после победы, и он хотел приручить Сталина, чтобы
развернуть советскую политику, приблизить СССР к Западу. Он рассчитывал, что
если изменится вождь, то изменится и система…
— Рузвельт
был наивен?
— Скорее был
оптимистом, верил, что все можно изменить. И у него были основания для таких
надежд: Сталин наладил отношения с православной церковью, распустил Коминтерн,
возродил преемственность с прошлым. Казалось, что СССР возвращается в семью
западных государств. Да и сам Сталин в те годы не собирался рвать с Западом.
Обострение отношений с США не было его выбором… А вот Черчилль был более подозрителен
и не верил, что Сталина удастся цивилизовать.
— Это была
переписка одного против двух?
— Зачастую
так и происходило, поскольку эпистолярный треугольник не был равносторонним.
Черчилль был ближе к Рузвельту, несмотря ни на какие разногласия, чем каждый из
них к Сталину. Кроме того, они информировали друг друга, старались держать
«единый фронт», согласовывали свои послания. Их переписка между собой
была гораздо интенсивней, чем со Сталиным,— более 2 тысяч посланий. Но когда
они не совпадали во мнениях, советский лидер это использовал.
— Значит,
манипулировал ими?
— Ему удавалось провоцировать Черчилля на
эмоциональные эскапады. Рузвельт был более психологически устойчив, да и более
закрыт. Черчилль при всем британском лицемерии был более открытым, обладал, как
писал Майский, «эмоционально-художественным темпераментом». Сталин
же, как хладнокровный психолог, быстро в этом разобрался и регулярно обдавал
Черчилля контрастным душем. Рузвельта ему удавалось задеть за живое, вызывая в
нем чувство сопереживания. Президент вообще был способен поставить себя на
место другого. Например, он писал Черчиллю, говоря о Сталине: «Нам всегда
нужно помнить о личности нашего союзника и той трудной и опасной ситуации, в
которой он находится. Нельзя ожидать вселенского взгляда на войну от человека,
в страну которого вторгся враг». Британец же избегал «влезать в
неприятную шкуру» Сталина, как он выразился в одном из черновиков послания
Рузвельту.
— Странно, что такая переписка вообще увидела
свет…
— Это уникальная переписка! Не было другого случая в
истории, чтобы в течение пяти лет лидеры трех крупнейших держав регулярно
обменивались информацией, спорили, согласовывали свои действия. В истории
мировых войн — это небывалый феномен. Я обнаружил в мидовских и партийных
архивах, что первая публикация переписки планировалась еще в 1950 году. Такой
проект не мог быть утвержден без сталинского одобрения: он, скорее всего, видел
в переписке свой политический актив и его тревожили уже тогда предпринимавшиеся
попытки сфальсифицировать историю войны… Думаю, даже неискушенному читателю
захочется полистать нашу книгу: когда подбираешь документы так, как мы это
сделали, переписка оживает, а вместе с ней и сама история.